Катарсис

[hozar]

Я тогда стоял в церкви. В селе, под Львовом, проходила поминальная литургия. Умерла женщина из моей семьи.

Печальный и дождливый день. Священник вел себя удивительно строго и формалистически. Казалось бы, управляемый собственными религиозными противоречиями, я должен чувствовать злорадство от его неразумного поведения. Это ощущение, наконец, зашевелилось внутри, но ... медленно ... угасало.

Я видел сельских бабушек и дедушек, которые стояли в церкви, возможно , думая про собственную очередь на кладбище. Видел бедно одетых детей, почему-то внимательно и даже немного удивленно меня рассматривавших - наверное, что-то в моей внешности показалось им слишком интересным или и подозрительным :)

И эти люди, без особых дресс-кодов и искусственных поведенческих моделей, эти тихие идилические сельские пейзажи, чуть присыпанные пылью летней засухи, эти синие небеса, удерживаемые невидимыми Атлантами духа, что-то вдруг сдвинули внутри моего замертвевшего естества.

Я ощутил, что растворяюсь в душах этих прихожан и родственников. И я уже откуда-то знал каждую историю их жизни. И видел то, что было в прошлом этой местности. Чувствовал биение десятков тысяч живых и нерожденных сердец, которые восставали, в который раз возрождаясь из кладбищенского праха, чтобы потом снова стать прахом - и затем снова расцветать новыми жизнями.

Я взглянул на двор сквозь церковное окошко. Откуда-то медленно, с горизонта до половины свода, нарастала странная туча гармоничного цвета. Меня заливали наплывы какого-то ранее неизведанного счастья и всеблаженской любви. Хотелось целовать руки этим изношенным бабушкам. Обнимать дедушек на костылях и в их неумело заштопанных пиджаках. Хотелось носить на руках малышей, которые тоже были здесь со мной. Я чувствовал себя с ними и ими.

Мое «Я», с его кондовым индивидуализмом, растворялось в церковном своде. Я больше не чувствовал ига желаний и страха. Перестала болеть голова. Казалось, я родился заново. Безграничное счастье причастности к универсуму, не знающему ни альфы, ни омеги, хлынуло на меня, как вулкан любви, не тонкими струйками, а живой кровью катарсиса.

И когда я почувствовал страх - откуда, мол, и за что мне это просветление для одиночки, эта евхаристическая благостность, состояние единения начало медленно отползать в сторону. Умственный анализ, концепции и названия испугали это неожиданное ощущение всепричастности...

С той поры всегда, когда мне тоскливо и одиноко, когда не греют, а отталкивают эгоцентричные побуждения, я вспоминаю ту старенькую церковь, того формалистично строгого священника, что стал для меня аллегорией собственной совести. Вспоминаю тот нахлынувший вышний свет и всепрощение.

Это воспоминание хоть немного очищает от ила земных желаний, которые хоть и облегчают жизнь, но делают толстой и неповоротливой душу.

И верю, такой опыт живет в каждом из нас, независимо от нашего осознания или неприятие его тихого неземного света.

Степан Процюк